Почитаем!
Добавлено: 28 окт 2016, 09:38
Пока сайт проходит стадию становления, зашедшие сюда случайно (или не случайно) охотники, могут почитать рассказы коллег по увлечению из разных уголков нашей необъятной Родины.
Д.Каширин.
Рэй
Всю ночь Михалычу снилась какая-то ерунда. Он елозил, переворачивался с боку на бок и под утро окончательно проснулся. Нашарив босыми ногами тапочки, старый егерь встал и, скрепя половицами, пошаркал на крыльцо перекурить.
Улица обняла предрассветной прохладой. На дворе стояла нетронутая тишь. Дом Михалыча был в деревне крайним, стоял на пригорке, окнами выходя на широкую пожню. Через её зелёную ширь, раскинувшуюся на километры, петляла змейкой небольшая речушка. Над водою клубился парок. Пахло утром и мокрой от росы травой. По безоблачному небу растекался нежной акварелью алый отблеск приближающейся зари. Вспугнув тишину, прокричал петух. Где-то внизу в пойме щёлкнул кнут и, звучно матерясь, пастухи погнали на выгон коров. Михалыч приподнял голову и посмотрел в крону старой раскидистой берёзы у избы. Монетки листиков дрожали под дыханием лёгкого, ровного ветерка. «Самое время сейчас пройтись по полям с собачкой», - невольно подумалось ему.
И проступило, как наяву, накатило забытое старое. Такое же тихое утро, и проснувшийся ветер еле слышно шелестит листвой на той же берёзе, только ростком она много поменьше. Михалыч, ещё молодой, пружинистым шагом спускается по угору к пойме. Подпоясан патронташем, потёртый кожаный ягдташ одет через плечо, в руках отцовская тозовка. Рядом у ноги послушно вышагивает курцхаар Рэй. Статный, поджарый, налитые мускулы переливаются узлами под крапчатой шкурой.
Двухмесячным щенком его Михалыч взял. Так, из прихоти, поддавшись уговорам. Соблазнил приятель, московский дачник. От суки его последний щен в помёте оставался. Отдал почти задаром. Помог натаскать, да больше, наверное, не кобеля, а самого Михалыча. Ведь хороших кровей легавая - её чуть подтолкни в нужном направлении, сама заработает. Тут главное - не навредить неумелыми командами, не сбить собаку с пути верного. Долго объяснял городской деревенскому, что к чему, как ведёт себя легавая в поле, где её похвалить надо, а где маленько подправить. Вник в конце концов Михалыч в азы легашачьей охоты и заболел ей, заболел крепко. Радуясь, как ребёнок, первой стойке своего питомца, глядя, как тот набирается сил и опыта, любовь к этой охоте росла и крепла в Михалаче вместе с его Рэем.
Косили в те времена много, и дупеля по пожням было в достатке. Каждый день пропадал в полях парень, натаскивал Рэя, шлифовал его мастерство. Кобель давно поднаторел в поиске куличков, да и чутьё у него оказалось отменным. Щёлкал дупельков одного за другим - стойка за стойкой. Почти без пропусков, пустырей и споров.
И вот позади каждодневные уроки-тренировки. Пришло время экзаменов - 25 июля. В предрассветной прохладе человек и собака, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, спускаются к пойме, спеша начать долгожданную охоту…
Рей почти не знал поводка. От рождения был у него один конек – редкая покладистость и преданность. По команде всегда послушно шёл рядом; оставленный без привязи у дверей продмага, смиренно ждал Михалыча, пока тот наболтается с молодой симпатичной продавщицей Катей. Даже когда парень шутки ради, клал ему на нос кусок сыра, приговаривая: «Нельзя!», Рэй покорно сидел столбиком, пуская из-под брылей на пол ниточку слюнки. Вот и сейчас, на краю так манящего простора пожни, пристально ожидая от хозяина малейшего знака, курцхаар проникновенно заглядывал ему в глаза, как бы спрашивая: “Ну что, можно?”.
А Михалыч, смакуя момент, не спешил. Переломил двустволку, достал из патронташа два папковых самокрута с «бекасинником» и вложил их в стволы. Прикрыв глаза от удовольствия, он вдохнул полной грудью свежий, влажный воздух просыпающейся поймы. Он разлился по телу томительной истомой, и Михалыч сам будто растворился в окружающей его красоте, на мгновение прочувствовав её каждой клеточкой своего тела: парящая теплом гладь реки, изогнутые ивовые кусты на её крутом берегу, склонившие ветви к самой воде, над которой носятся за мошкарой суетливые ласточки; кряква, кормящаяся в камышах, где так пахнет сыростью и ряской; бусинки росы, рассыпавшиеся по траве; запах сырой земли и листьев на деревьях; крик чайки высоко в небесах… Всё вокруг было близким и родным, знакомым с самого детства... Михалыч закрыл ружьё и негромко скомандовал собаке: «Ищи!».
Рэй только этого и ждал. Разжатой пружиной он сорвался в стремительный галоп. Курцхаар буквально летел над зеленым ковром покоса, отдавая себя всего безудержному бегу. Кофейная брылястая морда с белой проточеной между глаз растянулась в счастливой улыбке. Ровным челноком легавая ходко обыскивала луг, оставляя за собой темно-зеленый шлейф на мокрой от росы траве.
Вдруг кобель, словно спотыкнувшись о невидимую преграду, резко развернулся на ветер. Ухватившись высоко поднятым носом за струйку дурманящего запаха, он, осторожно переступая, будто на цыпочках, протянул метров семь и стал. Подрагивающий вначале, обрубок хвоста застыл поднятой вверх антеннкой, и легавая, вытянувшись стрелочкой, замерла в точёной стойке, приподняв переднюю лапу. Сердце Михалыча радостно ёкнуло и застрочило швейной машинкой. На ставших почему-то ватных ногах он поспешил подойти к курцхаару. Вот он рядом с ним. Рэй, замерев, не шелохнётся, сверля напряжённым взглядом, что-то скрытое среди зеленой сочной травы. Только лёгкая дрожь бьёт по его поджарым бокам. Дрожащими руками охотник взвёл курки и взял на изготовку ружьё, неожиданно ставшее невероятно тяжёлым.
В висках оглушительно стучала кровь, и собственный голос показался Михалычу каким-то далёким и чужим: «Вперёд!». Рэй спущенной с тетивы стрелой сделал пару стремительных прыжков. «Прр!» - резанул воздух тугой всполох меленьких крыльев. Из-под носа легавой взметнулся носатый куличок. Мелькнув серым с пестринами брюшком, птица медленно потянула над лугом, тяжело переваливаясь с боку на бок. Дупель!
Уставившись на кулика и не видя мушки, Михалыч выпалил наугад. Конечно, промахнулся. Торопливо добавил с левого ствола. Снова промах! Растерянный и опустошенный, он стоял посреди луга с опушенным ружьём, наблюдая, как дупелёк перемахнул через речку и, трепеща крылышками, сел у ракитового куста на той стороне. «Эх, мазила! Как же можно было так опростоволоситься!» - всё крутилось в голове заевшей пластинкой…
Из оцепенения его вывело тихое поскуливайте. Курцхаар, заискивающе виляя хвостом, с нетерпением ждал команды, чтобы продолжить охоту. Михалыч рассеянно махнул ему рукой, и кобель припустил по полю на резвом аллюре.
Не прошло и пяти минут, как его бег неожиданно оборвался, и Рэй с ходу стал. Стал коротко, присев на передние лапы и оттопырив вверх сигарку хвоста. Команда, короткий бросок, и, недовольно крякнув, из-за кочки выпорхнул ещё один дупель. На этот раз Михалыч, успокоившись, отпустил немного птицу и спокойно посадил её на мушку. Над утренней пожней громыхнул выстрел. Долгоносик послушно сложил крылья и пёстрым комочком повалился в отаву.
Рэй принёс битую птицу. Не жадничал, на жамкал. Подал аккуратно, бережно. Холодный собачий нос ткнулся в руку хозяина. Венчая успешную охоту, в ладонь Михалыча лёг увесистый, нагулявший жирка дупелёк. Эх, мал золотник, да так дорог!
Насмотревшись вдоволь на добытый трофей, Михалыч приторочил к ягдташу птицу и, вдруг растрогавшись, присел и обнял Рэя. Тот по-собачьи преданно заластился к хозяину, норовя лизнуть его в лицо и обдавая небритую щеку Михалыча частым, жарким дыханием. Так и просидел Михалыч на траве в обнимку с собакой минуть десять, говоря её что-то несвязанное, но очень-очень доброе. Сердце его переполняла безграничная радость,что редко бывает со взрослым человеком и запоминается надолго. Поднявшись наконец на ноги, Михалыч, абсолютно счастливый, подал знак Рэю. Курцхаар снова весело пустился в азартный поиск…
В то утро легавая была в ударе, радуя хозяина красивыми работами и скульптурными стойками. И не было в них ни одно изъяна, к которому мог бы прицепиться даже самый придирчивый зритель. Охотник и собака шли всё дальше и дальше через пойму, пока патронташ Михалыча не опустел. Жаркий блин солнца, пламенея, поднимался по небосклону. Утро переходило в день. Пришло время уходить. Но завтра они непременно сюда вернуться снова…
…Уголёк окурка обжёг пальцы, и старый егерь очнулся от воспоминаний. На востоке вставало солнце. В пойме внизу играла в его лучах жилка извивающейся речки. Разгулявшийся ветер ходил волнами по зеленому ковру поднявшейся отавы…
Давно уже ушёл в страну вечной охоты Рэй. Много у них было добрых, ярких охот, что память Михалыча теперь бережно хранит через годы. Другую легавую так и не смог он завести. Не манила его больше по утрам, поблескивая росой, широкая пойма. Ходил он туда теперича разве что за уткой, равнодушно провожая взглядом выпорхнувших из-под ног дупельков с бекасиками. Будто что-то надломилось, перегорело у него в душе. Ведь как можно найти замену тому, что бывает в жизни только раз? Не войдёшь в одну и ту же воду дважды… Новый щенок, его взросление и его первое поле – всё это будет только повторением пройдённого, давно пережитого. И за этим, новым, зыбкой тенью, бередя старую рану, будет проступать его Рэй, первый и неповторимый.
Дмитрий Каширин 15 ноября 2015 в 22:42[list=Всю ночь Михалычу снилась какая-то ерунда. Он елозил, переворачивался с боку на бок и под утро окончательно проснулся. Нашарив босыми ногами тапочки, старый егерь встал и, скрепя половицами, пошаркал на крыльцо перекурить.
Улица обняла предрассветной прохладой. На дворе стояла нетронутая тишь. Дом Михалыча был в деревне крайним, стоял на пригорке, окнами выходя на широкую пожню. Через её зелёную ширь, раскинувшуюся на километры, петляла змейкой небольшая речушка. Над водою клубился парок. Пахло утром и мокрой от росы травой. По безоблачному небу растекался нежной акварелью алый отблеск приближающейся зари. Вспугнув тишину, прокричал петух. Где-то внизу в пойме щёлкнул кнут и, звучно матерясь, пастухи погнали на выгон коров. Михалыч приподнял голову и посмотрел в крону старой раскидистой берёзы у избы. Монетки листиков дрожали под дыханием лёгкого, ровного ветерка. «Самое время сейчас пройтись по полям с собачкой», - невольно подумалось ему.
И проступило, как наяву, накатило забытое старое. Такое же тихое утро, и проснувшийся ветер еле слышно шелестит листвой на той же берёзе, только ростком она много поменьше. Михалыч, ещё молодой, пружинистым шагом спускается по угору к пойме. Подпоясан патронташем, потёртый кожаный ягдташ одет через плечо, в руках отцовская тозовка. Рядом у ноги послушно вышагивает курцхаар Рэй. Статный, поджарый, налитые мускулы переливаются узлами под крапчатой шкурой.
Двухмесячным щенком его Михалыч взял. Так, из прихоти, поддавшись уговорам. Соблазнил приятель, московский дачник. От суки его последний щен в помёте оставался. Отдал почти задаром. Помог натаскать, да больше, наверное, не кобеля, а самого Михалыча. Ведь хороших кровей легавая - её чуть подтолкни в нужном направлении, сама заработает. Тут главное - не навредить неумелыми командами, не сбить собаку с пути верного. Долго объяснял городской деревенскому, что к чему, как ведёт себя легавая в поле, где её похвалить надо, а где маленько подправить. Вник в конце концов Михалыч в азы легашачьей охоты и заболел ей, заболел крепко. Радуясь, как ребёнок, первой стойке своего питомца, глядя, как тот набирается сил и опыта, любовь к этой охоте росла и крепла в Михалаче вместе с его Рэем.
Косили в те времена много, и дупеля по пожням было в достатке. Каждый день пропадал в полях парень, натаскивал Рэя, шлифовал его мастерство. Кобель давно поднаторел в поиске куличков, да и чутьё у него оказалось отменным. Щёлкал дупельков одного за другим - стойка за стойкой. Почти без пропусков, пустырей и споров.
И вот позади каждодневные уроки-тренировки. Пришло время экзаменов - 25 июля. В предрассветной прохладе человек и собака, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, спускаются к пойме, спеша начать долгожданную охоту…
Рей почти не знал поводка. От рождения был у него один конек – редкая покладистость и преданность. По команде всегда послушно шёл рядом; оставленный без привязи у дверей продмага, смиренно ждал Михалыча, пока тот наболтается с молодой симпатичной продавщицей Катей. Даже когда парень шутки ради, клал ему на нос кусок сыра, приговаривая: «Нельзя!», Рэй покорно сидел столбиком, пуская из-под брылей на пол ниточку слюнки. Вот и сейчас, на краю так манящего простора пожни, пристально ожидая от хозяина малейшего знака, курцхаар проникновенно заглядывал ему в глаза, как бы спрашивая: “Ну что, можно?”.
А Михалыч, смакуя момент, не спешил. Переломил двустволку, достал из патронташа два папковых самокрута с «бекасинником» и вложил их в стволы. Прикрыв глаза от удовольствия, он вдохнул полной грудью свежий, влажный воздух просыпающейся поймы. Он разлился по телу томительной истомой, и Михалыч сам будто растворился в окружающей его красоте, на мгновение прочувствовав её каждой клеточкой своего тела: парящая теплом гладь реки, изогнутые ивовые кусты на её крутом берегу, склонившие ветви к самой воде, над которой носятся за мошкарой суетливые ласточки; кряква, кормящаяся в камышах, где так пахнет сыростью и ряской; бусинки росы, рассыпавшиеся по траве; запах сырой земли и листьев на деревьях; крик чайки высоко в небесах… Всё вокруг было близким и родным, знакомым с самого детства... Михалыч закрыл ружьё и негромко скомандовал собаке: «Ищи!».
Рэй только этого и ждал. Разжатой пружиной он сорвался в стремительный галоп. Курцхаар буквально летел над зеленым ковром покоса, отдавая себя всего безудержному бегу. Кофейная брылястая морда с белой проточеной между глаз растянулась в счастливой улыбке. Ровным челноком легавая ходко обыскивала луг, оставляя за собой темно-зеленый шлейф на мокрой от росы траве.
Вдруг кобель, словно спотыкнувшись о невидимую преграду, резко развернулся на ветер. Ухватившись высоко поднятым носом за струйку дурманящего запаха, он, осторожно переступая, будто на цыпочках, протянул метров семь и стал. Подрагивающий вначале, обрубок хвоста застыл поднятой вверх антеннкой, и легавая, вытянувшись стрелочкой, замерла в точёной стойке, приподняв переднюю лапу. Сердце Михалыча радостно ёкнуло и застрочило швейной машинкой. На ставших почему-то ватных ногах он поспешил подойти к курцхаару. Вот он рядом с ним. Рэй, замерев, не шелохнётся, сверля напряжённым взглядом, что-то скрытое среди зеленой сочной травы. Только лёгкая дрожь бьёт по его поджарым бокам. Дрожащими руками охотник взвёл курки и взял на изготовку ружьё, неожиданно ставшее невероятно тяжёлым.
В висках оглушительно стучала кровь, и собственный голос показался Михалычу каким-то далёким и чужим: «Вперёд!». Рэй спущенной с тетивы стрелой сделал пару стремительных прыжков. «Прр!» - резанул воздух тугой всполох меленьких крыльев. Из-под носа легавой взметнулся носатый куличок. Мелькнув серым с пестринами брюшком, птица медленно потянула над лугом, тяжело переваливаясь с боку на бок. Дупель!
Уставившись на кулика и не видя мушки, Михалыч выпалил наугад. Конечно, промахнулся. Торопливо добавил с левого ствола. Снова промах! Растерянный и опустошенный, он стоял посреди луга с опушенным ружьём, наблюдая, как дупелёк перемахнул через речку и, трепеща крылышками, сел у ракитового куста на той стороне. «Эх, мазила! Как же можно было так опростоволоситься!» - всё крутилось в голове заевшей пластинкой…
Из оцепенения его вывело тихое поскуливайте. Курцхаар, заискивающе виляя хвостом, с нетерпением ждал команды, чтобы продолжить охоту. Михалыч рассеянно махнул ему рукой, и кобель припустил по полю на резвом аллюре.
Не прошло и пяти минут, как его бег неожиданно оборвался, и Рэй с ходу стал. Стал коротко, присев на передние лапы и оттопырив вверх сигарку хвоста. Команда, короткий бросок, и, недовольно крякнув, из-за кочки выпорхнул ещё один дупель. На этот раз Михалыч, успокоившись, отпустил немного птицу и спокойно посадил её на мушку. Над утренней пожней громыхнул выстрел. Долгоносик послушно сложил крылья и пёстрым комочком повалился в отаву.
Рэй принёс битую птицу. Не жадничал, на жамкал. Подал аккуратно, бережно. Холодный собачий нос ткнулся в руку хозяина. Венчая успешную охоту, в ладонь Михалыча лёг увесистый, нагулявший жирка дупелёк. Эх, мал золотник, да так дорог!
Насмотревшись вдоволь на добытый трофей, Михалыч приторочил к ягдташу птицу и, вдруг растрогавшись, присел и обнял Рэя. Тот по-собачьи преданно заластился к хозяину, норовя лизнуть его в лицо и обдавая небритую щеку Михалыча частым, жарким дыханием. Так и просидел Михалыч на траве в обнимку с собакой минуть десять, говоря её что-то несвязанное, но очень-очень доброе. Сердце его переполняла безграничная радость,что редко бывает со взрослым человеком и запоминается надолго. Поднявшись наконец на ноги, Михалыч, абсолютно счастливый, подал знак Рэю. Курцхаар снова весело пустился в азартный поиск…
В то утро легавая была в ударе, радуя хозяина красивыми работами и скульптурными стойками. И не было в них ни одно изъяна, к которому мог бы прицепиться даже самый придирчивый зритель. Охотник и собака шли всё дальше и дальше через пойму, пока патронташ Михалыча не опустел. Жаркий блин солнца, пламенея, поднимался по небосклону. Утро переходило в день. Пришло время уходить. Но завтра они непременно сюда вернуться снова…
…Уголёк окурка обжёг пальцы, и старый егерь очнулся от воспоминаний. На востоке вставало солнце. В пойме внизу играла в его лучах жилка извивающейся речки. Разгулявшийся ветер ходил волнами по зеленому ковру поднявшейся отавы…
Давно уже ушёл в страну вечной охоты Рэй. Много у них было добрых, ярких охот, что память Михалыча теперь бережно хранит через годы. Другую легавую так и не смог он завести. Не манила его больше по утрам, поблескивая росой, широкая пойма. Ходил он туда теперича разве что за уткой, равнодушно провожая взглядом выпорхнувших из-под ног дупельков с бекасиками. Будто что-то надломилось, перегорело у него в душе. Ведь как можно найти замену тому, что бывает в жизни только раз? Не войдёшь в одну и ту же воду дважды… Новый щенок, его взросление и его первое поле – всё это будет только повторением пройдённого, давно пережитого. И за этим, новым, зыбкой тенью, бередя старую рану, будет проступать его Рэй, первый и неповторимый.
Дмитрий Каширин 15 ноября 2015 г.
Старый дом
Еле приметная дорожка справа в ельнике отвернула в сторону от наезженной пыльной гравийки. Полузаросшая, полузабытая, она долго петляла через чащу, словно вспоминая дорогу к дому.
И наконец, вспомнив, вывела к небольшой деревеньке в четыре дома, притулившейся на краю выкошенного светлого пригорка.
Жилой казалась только крайняя, почерневшая от дождей и времени, изба с ровно сложенной поленницей и опрятной лужайкой перед крыльцом. Остальные дома, покинуто утопая по окна в бурьяне, молчаливо смотрели на нагрянувших путников битыми глазницами окнами.
Я тормознул у крайнего и, сдав назад, давя разросшиеся лопухи, поставил машину у самого крыльца. Этот пятистенок казался самым захиревшим по сравнению со своими соседями-братьями. Настил веранды, не выдержав снегопадов, полностью обвалился, увлекая за собой вниз часть черепичной крыши. Опора, держащая русскую печку, выгнила, и та, валя прогнивший пол, тяжело рассыпалась кирпичом по всей избе. Суетливые сквозняки, завывая в углах хозяевами, шныряли там, где когда-то были тепло и уют. Поднявшийся по крышу березняк, наползший с примыкающего к деревне поля, крепко обхватил за завалинки старушку избу.
Я выпустил из машины поскуливающего курцхаара, достал патронташ и собрал ружье. Окинул еще раз взглядом разваливающийся дом и, не удержавшись, снова зашел в него. Что-то манило, притягивало меня в этой уходящей в небытие покосившейся махине, тянувшей за собой в землю и судьбы поколений, проживших здесь свой век. И, пока еще можно было прикоснуться к остаткам неистлевшей истории, я, осторожно ступая, шел через комнаты, дотрагиваясь рукой до опустевшего запылившегося серванта, мозайки потрескавшейся краски на кухонном столе, вороха тряпья на лавках. Выцветшая пачка писем на подоконнике, забытая цветастая кофточка на гвоздике, на прогнувшихся от сырости половицах пожелтевшая фотокарточка с двумя стариками.… Кто жил здесь, какие истории прячутся за этим подернутыми плесенью стенами?..
Пройдя через избу, я открыл скрипучую дверь в подворье. На еще сохранившемся деревянном настиле россыпью тускло блестели какие-то металлические шарики. Я наклонился и поднял один из них. Отливаясь свинцовым блеском, в мою ладонь легла увесистая дробинка. Первый номер или, может, «нулевка». Значит, хозяин этого дома тоже был охотником. Что же, брат-охотник, позволь мне пройтись тропами, что ты ходил…
С собакой мы быстро миновали мелятник на краю деревни и вывалили на небольшое вытянутое на полкилометра польцо, плотно поджатое с боков наступающим лесом. Вечерело, и ветер по обыкновению стих. Душисто пахло умытым ливнем разнотравьем. Тяжелые свинцово-синие тучи таяли вдалеке, и небо очистилось до нежно-голубого. Попрятавшись от непогоды, кузнечики тихо скрипели, настраиваясь на вечерний концерт.
Не особо надеясь на удачную охоту, я побрел кромкой поля, изредка посвистывая легавой и поправляя ее ход. Солнце, остыв, лениво падало к горизонту. В душе царили тишь и благодать.
Раскатав болотники, я шел и шел вперед, пожевывая попавшуюся под руку былинку и все думая о том доме и незнакомом охотнике, что бродил теми же местами, какими сейчас иду и я.
Исправно челноча в высоком травостое, Цунка вдруг осеклась и потянула в сторону. Азартно похрюкивая и мельтеша обрубком хвоста, она копнула носом на пригорке, там, где трава была пониже. Разобравшись в набродах, легавая прихватила верхом запах птицы и высоко подняв брылястую морду, уверенно повела к опушке леса. Переломив двустволку, я сбросил в карман «десятку» из стволов, сменив патроны на седьмой номер. Вижу, вижу по тебе, Цуна, что по тетеревам работаешь. Сейчас постреляем. Лишь бы не забрались они от дождя в лес, тогда толку будет мало. Но именно так и вышло. Настойчиво запищал бипер у кромки поля. Курцхаар, вытянувшись в струнку, стал у самого леса. Кусты и пышная листва осинника надежно закрывали притаившихся за ними птиц. Ни прогала, ни просвета. Но делать нечего — легавая свою работу исправно сделала, и надо закончить начатое. Команда — «вперед!», несколько метров острожной, нервной подводки. Полог леса взрывается грохотом поднявшегося разом на крыло выводка. Тревожное квохтанье тетерки, роняя капли дождя, по листве пробежала дрожь, и шумно замелькали среди деревьев большие пестрые птицы. Не удержавшись, палю навскидку в мелькнувший силуэт. В азарте даже не приметил, дурачина, кого бью-то, петушка или курочку? К счастью, обошлось, промазал. Вот бы была оказия сбить в этой неразберихе матуху. Легко испортить охоту одним выстрелом…
Дальше идем, вниз под горку. Польцо закачивается березовым перелеском. В старой лесовозной колее набралось дождевой воды, и кабан, разрыв глинистую почву, устроил в ней себе купалку. Судя по следу — хороший одинец. Торчит у всех на виду коренастый крепыш-подберезовик с бурой шляпкой. Листву кое-где уже тронула желтизна. Совсем скоро осень.
С перелеска набрели на большую лесную поляну. В середине заросший камышом пруд. Собаку к ноге, идем осторожно, выверяя каждый шаг. Воображение уже рисует стайку крякв, устроившихся на дневку в тихом месте. Вздрагиваю, как только хрустнет под ногами сухой багульник. Как бы не подшуметь… С колотящимся от волнения сердцем украдкой заглядываю за камыши. Но зеркальце пруда чисто и неподвижно. Послал Цунку проверить, та, чавкая в прибрежный грязи, исправно обошла прудок. Даже ни бекасика. Пустое место. И вся поляна такая же. Будто повымерло все. Вездесущие коростели и те куда-то запропастились…
Солнце уже коснулось деревьев. Повеяло долгожданной прохладой. Кузнечики, осмелев, громче застрекотали в траве. Ласточки вылетели на вечернюю охоту за мошкарой. В воздухе пахло отцветшим иван-чаем, увядающим бурьяном, тянуло с леса еловой свежестью.
Где-то далеко забрехали собаки. Мы двинулись в ту сторону и, спустя немного времени, вышли на уходящее в гору широкое поле, раскинувшееся на километры по склону. Очевидно, оно некогда было колхозным, но уже давно не засеивалось. Вдалеке белел развалившейся кладкой хлев, а за ним, в гуще крон, угадывались верхушки деревенских крыш. Невысокая пожухлая травка по всему полю не сулила хорошей охоты. И, глядя на разлившийся по вечернему небу золотистый закат, я уж думал повернуть назад к машине. Но за опушкой окаймляющего поле леса глаз заприметил какой-то просвет. Больше ради интереса я потопал посмотреть, что это маячит за ним. Вскоре вышел на тихую лесную полянку. Какой-то местный браконьер посеял в ее дальнем конце пятачок овса и сколотил между двух берез нехитрый лабаз. Почти с края поля Цуна кого-то причуяла и, протянув метров двадцать, застыла в стойке. С ружьем наготове я подошел вплотную к собаке. Выводок тетеревов, ладных, уже почти перелинявших в осеннее перо, шумно рванул в разные стороны из пестрого разнотравья. На этот раз время у меня было, и я удачно сбил дуплетом двух петушков. Собака исправно подала обоих...
В тот вечер на обратном пути нам снова улыбнулась удача. Еще пара чернышей, взятых с другого выводка, отправились в сетку моего ягдташа. Охотничья сумка, потяжелев, изрядно оттягивала плечо. Довольный, я шел пружинистым шагом, срезая через мелколесье угол к деревне.
За горизонтом догорала алыми отблесками заря. Небо налилось густой синью, и на нем зажглись первые звездочки. Ах, какая сегодня будет звездная ночь! Такие бывают лишь в августе. Полная луна, невероятно огромная, щербатая, нависла над лесом. Трепеща крылышками, в сумраке мелькали, гоняясь за крылатой мелюзгой, козодои. Потянуло ночным холодком. На поля ложился зыбкой дымкой туман. Все стихло в округе, только неугомонные кузнечики продолжали тренькать в высокой траве.
И как-то само собой, незаметно, наплыло ощущение полнейшего счастья. Душевного, среднерусского, немного печального. В нем было все: и красота уже начавшей увядать природы, и близость осени, деревья и поля вокруг, дом, полуразвалившийся, навеки опустевший, люди, жившие здесь, которых я никогда не знал, но сейчас, через эти луну и лес, чувствовал их, как родных. И тот незнакомый охотник, наверное, уже умерший, но снова оживший через меня, когда я, идя через эту красоту, почувствовал то же, что чувствовал и он когда-то.
…Рыкнул заведенный двигатель, в свете фар вспыхнули бликами окна старого дома. Вспыхнули на минуту и, как тронулась машина, погасли в окутавшей темноте. До свидания, дом, прощай, неизвестный охотник. Мы сюда еще обязательно вернемся…
Дмитрий Каширин 19 октября 2015 г.
_____________________________________________________
И. Алёхин
«Мои разговоры с собаками»
– На прогулку выходи! - говорю я, выходя рано утром во двор.
Из большой, вместительной будки показываются сразу две головы: маленькая лукавая, и большая прямодушная и заспанная. Собаки начинают юлить вокруг меня, как бы извиняясь за то, что проспали свою собачью службу и хозяин застал их врасплох. Путаются поводки и ошейники, но вот, наконец, мы выходим гулять в парк, который расположен совсем рядом.
Собаки тащат меня с такой силой, что впору возмущаться. Но я понимаю, что их тренированные частыми охотами мышцы требуют разминки и, скорее для порядка, одёргиваю их строгой командой - «Назад»!
Дратхаар Джек и Русский спаниель Боня. Такое нелепое сочетание сложилось не по моей воле, но я полюбил этот комичный «смычок», придающий необычный колорит каждой охоте.
Боня, он же Бонифаций, неохотно отзывается на свою вторую кличку, чего не скажешь о «немце», который одинаково реагирует и на Джек и на Джексон. Я думаю – всё дело в ударениях. В первом случае оно меняется с «е» на «а», во втором – ударение на букву «е» остаётся прежним.
Первые подозрения в недостатке ума у Бони по этому поводу оказались ошибочными, потому что во многих вопросах он оказывался даже более смышленым, чем его «старший брат». Это касается всех меркантильных вопросов бытия. В получении еды и ласок от хозяина, а также отлынивании от работы – Боня явный фаворит. Например, гладить я могу либо только Боню, либо обеих собак одновременно. Если начать ласкать Джексона, спаниель тут же устраивает истерику, выплясывая рядом и стараясь оттеснить дратхаара.
Здоровенному Джеку это совершенно безразлично, но моё сердце не выдерживает. Свободной рукой я начинаю гладить Боню, который мгновенно исполняет свой коронный номер: падает на спину, подняв лапы кверху, ибо его живот – это зона высшего наслаждения. При этом кобелек жмурится от удовольствия, не забывая косить черным глазом на «старшего брата». В этом взгляде одновременно и подхалимаж и нескрываемое чувство превосходства. Я говорю: « Ну какой же ты, Боня, все таки… Какой же ты…». Какой он именно, я в этом случае определить не могу.
Они очень разные, эти два охотничьих пса, сказать точнее – совершенно разные. Общее у них лишь то, что они оба «лохматые», и вислоухие. И еще – они оба страстные охотники. Когда я был молод, то легко мог бы поспорить с ними в этом последнем качестве, но теперь… Теперь я умиляюсь их охотничьему фанатизму, и понимаю, что собаки эти даны мне судьбой может быть для того, чтобы не давать успокаиваться моей душе под грузом прожитых лет, и по-прежнему ощущать себя тем молодым, беззаботным и азартным охотником.
Джек – очень крупный дратхаар, с классическими бородой, бровями и усами. У него вообще все «классическое» - и окрас, и жесткая шерсть, и желтые глаза с глубоко выраженным смыслом. В его взгляде смешались и преданность, и ум, задорность и угрюмость, и даже печаль…
Мне всегда казалось, что немецкие породы выведены не естественным отбором с закреплением полезных качеств, как это было у пород английских, а какой-то неведомой нам генной инженерией или чудовищным по гениальности инбридингом. Мне кажется, «немцы» имеют более ярких и талантливых представителей, но подвержены нестабильности и даже возможному распаду породы от незнания этих особенностей при её ведении. Отсюда, видимо, и печаль в глазах Джека…
Боня – мелкий Русский спаниель яркого черно-белого окраса. Он свободно может пробежать под брюхом стоящего Джека.
Шерсть у Бони мягкая, шелковистая, как будто специально предназначенная для сбора семян чертополоха и репейника. Я поначалу с ужасом представлял, чтО будет, когда он на охоте забежит в обычные заросли. «Боня, Боня…- говорил я задумчиво, почесывая кобельку живот, когда он в очередной раз грохался передо мной на спину. – Что же с тобою будет…»
Оказалось – ничего страшного. Клубки шерсти вместе с намертво завалявшимися в них репяхами я после первой же охоты радикально остриг ножницами. Боня потерял часть своего кудрявого шарма, но зато собирать репяхи стал значительно меньше. Относился он к процедуре вычесывания чрезвычайно спокойно и терпеливо.
- Ты молодец, Бонифаций – говорил я ему, орудуя расческой, - ты просто молодец.
Странно, но степенный и с виду угрюмый «немец» к этому процессу имел, наоборот, предосудительное отношение. Правда, репяхи цеплялись у него в более чувствительных местах – бороде возле губ. Закатывались они так, что у меня опускались руки при их вычесывании. Джек нередко взвизгивал во время экзекуции, и я недоумевал, почему он до сих пор не откусит мне кисть руки или хотя бы один отдельно взятый палец.
Я говорил ему:
- Ну, потерпи, Джексон, потерпи, друг. Сейчас вытащим этих ежиков, расчешем тебе бороду, и будешь ты красавец. Стой спокойно.
Дратх вздыхал, словно лошадь, выкатывал желтые глаза и иногда мотал головой, от чего едва не сбивал меня с табуретки.
При обработке противоклещевыми препаратами все получалось с точностью до наоборот. Джек просто стоял, уткнувшись мордой мне в колени, пока я распределял содержимое пипеток на его холке.
Боня перед обработкой почему-то испытывал панический ужас, и старался спрятаться, чаще всего – под машиной в гараже. Выманить его оттуда удавалось только элементарной подачкой.
Изловленного пса приходилось держать на коленях, и теперь он, притворяясь покорным, лежал абсолютно неподвижно. Однако, во время процедуры приходилось следить, чтобы при малейшей возможности он не рванул у меня из рук.
- Бонифаций, ну чего ты боишься? Ты же мой любимый, хороший песик. Неужели тебя каждый раз нужно волоком доставлять на такие процедуры? И я объяснял ему особенности пироплазмоза, дирофиляриоза…Впрочем говорить можно что угодно, лишь бы тон был ласковым.
Когда мы впервые отправились на охоту втроем – Джеку шел уже четвертый год, а Боня чуть не дотягивал до полугода. Я терзался сомнениями, не будут ли собаки мешать друг-другу? Ведь они такие разные! Можно сказать – абсолютно разные по манере и широте поиска, по реакции на затаившуюся дичь.
Дратхаар работает со стойкой, спаниель поднимает дичь сразу. Теоретически сводить этих собак на охоте вместе было бы не разумным. Боня мог запросто мешать Джеку делать стойку, а учитывая неугомонность этого маленького кобелька, охота вообще могла стать проблемной.
Зная очень неприятную особенность Джека работать по чистым местам на большом удалении от меня, я предполагал, что он увлечёт за собой и Боню, который должен быть буквально «подружейной» собакой.
Но что я мог поделать? Спаниель появился у нас в доме нежданно-негаданно, совершенно не запланировано, и так случилось, что всем пришлось просто смириться с его появлением. Домочадцы к Боне быстро привыкли, а экзальтированные соседские мамы даже начали приводить своих малолетних чад для общения с этим ласковым чудом.
Кобелек естественно остался у нас навсегда, и встал вопрос о его приобщении к охоте, поскольку держать на диване охотничью собаку я считал преступлением.
Философское «единство и борьба противоположностей» проявлялись во всём. Джек брал из рук какой-нибудь лакомый кусок медленно и аккуратно. Боня бросался на еду так, как - будто с рождения его не кормили. Однажды, слегка прикусив мне палец и получив за это подзатыльник, он, не переставая чавкать, даже не задумался, за что его любимый хозяин проявил к нему такую неблагосклонность.
- Ну что ты за человек такой, Бонифаций? – говорил я ему - Никакого у тебя воспитания. Ты что – самый голодный у нас? Посмотри, Джек сидит спокойно, и еду берет спокойно, и ест спокойно. А ты ведёшь себя некультурно и глотаешь, как удав… Ты жевать вообще умеешь?
Боня перебирал лапами, и преданно смотрел мне в глаза, разве что только не пожимая плечами: ну что, мол, поделаешь – такой вот я.
По-разному собаки вели себя и по приезду в угодья: стоило приоткрыть дверь багажника, как из - под неё вылетал Боня. На окрики он не обращал никакого внимания.
Джек же сидел в багажном отделении как сфинкс, ожидая, пока я застелю бампер краем плащ-палатки во избежание царапин от когтей, и дам ему команду «Вперёд»! Видимо, он воспринимал свой выход по ковровой дорожке, как должное.
- Вот смотри, паршивец – ласково говорил я, обращаясь к Боне, который с лаем носился вокруг машины, в полном восторге от того, что на мне была охотничья одежда. – Смотри, как ведет себя умная и воспитанная собака! А ведь я Джека этому не учил! Он сам постиг. А ты…Но «паршивец», не слушая, уже «метил» кусты поотдаль.
Усаживались в машину собаки тоже по-разному. Джек по команде мощным прыжком оказывался внутри и сразу замирал с гордо поднятой головой. Ему нравилось быть умной и строго воспитанной собакой. В такие моменты мне казалось, что, умей он говорить по-человечески, то запел бы «Deutschland, Deutschland uber Alles!»
Боня подбегал к машине слишком близко и прыгал через бампер кроссовера почему-то не прямо в багажное отделение, а наискось, точно так, как делают это прыгуны в высоту, разве что только не переворачиваясь через спину. Иногда разбега и толчка ему не хватало, и он соскальзывал с высокого бампера, сваливаясь на землю. При этом он страшно пугался своей неловкости, второй попытки делать ни за что не хотел, и в полном смятении забивался под машину. Приходилось доставать его оттуда и, как мягкую игрушку укладывать в багажник. В машине он, впрочем, тут же оживал, начинал носиться по багажному отделению и зачем-то рычать на Джека, который его совершенно не трогал, а только флегматично и с недоумением смотрел на проделки этого маленького бесноватого лицедея.
- Ну и паршивец же ты, Бонифаций… - со смехом говорил я, захлопывая дверь.
На первых охотах Боня практически не спускал глаз со своего опытного товарища, и старался не отставать. Рослый дратхаар легко махал через заросли ежевики, ломился в камышах и просто пронизывал кусты. Боня скоро терял его из вида, и ориентировался по слуху, благо треск от Джека стоял, словно от трактора. Однажды в большом мысу тростника на краю старого сада Боня умудрился потеряться и завыл протяжно и жалобно. На мой зов, правда, вылез довольно быстро, и радостно запрыгал вокруг нас Джеком. Он нисколько не признавал своей оплошности и всем своим существом уличал нас в игре с ним в прятки. Больше он не терялся никогда, потому что был от природы сметлив и осторожен.
_________________________________________________________
Д.Каширин.
Рэй
Всю ночь Михалычу снилась какая-то ерунда. Он елозил, переворачивался с боку на бок и под утро окончательно проснулся. Нашарив босыми ногами тапочки, старый егерь встал и, скрепя половицами, пошаркал на крыльцо перекурить.
Улица обняла предрассветной прохладой. На дворе стояла нетронутая тишь. Дом Михалыча был в деревне крайним, стоял на пригорке, окнами выходя на широкую пожню. Через её зелёную ширь, раскинувшуюся на километры, петляла змейкой небольшая речушка. Над водою клубился парок. Пахло утром и мокрой от росы травой. По безоблачному небу растекался нежной акварелью алый отблеск приближающейся зари. Вспугнув тишину, прокричал петух. Где-то внизу в пойме щёлкнул кнут и, звучно матерясь, пастухи погнали на выгон коров. Михалыч приподнял голову и посмотрел в крону старой раскидистой берёзы у избы. Монетки листиков дрожали под дыханием лёгкого, ровного ветерка. «Самое время сейчас пройтись по полям с собачкой», - невольно подумалось ему.
И проступило, как наяву, накатило забытое старое. Такое же тихое утро, и проснувшийся ветер еле слышно шелестит листвой на той же берёзе, только ростком она много поменьше. Михалыч, ещё молодой, пружинистым шагом спускается по угору к пойме. Подпоясан патронташем, потёртый кожаный ягдташ одет через плечо, в руках отцовская тозовка. Рядом у ноги послушно вышагивает курцхаар Рэй. Статный, поджарый, налитые мускулы переливаются узлами под крапчатой шкурой.
Двухмесячным щенком его Михалыч взял. Так, из прихоти, поддавшись уговорам. Соблазнил приятель, московский дачник. От суки его последний щен в помёте оставался. Отдал почти задаром. Помог натаскать, да больше, наверное, не кобеля, а самого Михалыча. Ведь хороших кровей легавая - её чуть подтолкни в нужном направлении, сама заработает. Тут главное - не навредить неумелыми командами, не сбить собаку с пути верного. Долго объяснял городской деревенскому, что к чему, как ведёт себя легавая в поле, где её похвалить надо, а где маленько подправить. Вник в конце концов Михалыч в азы легашачьей охоты и заболел ей, заболел крепко. Радуясь, как ребёнок, первой стойке своего питомца, глядя, как тот набирается сил и опыта, любовь к этой охоте росла и крепла в Михалаче вместе с его Рэем.
Косили в те времена много, и дупеля по пожням было в достатке. Каждый день пропадал в полях парень, натаскивал Рэя, шлифовал его мастерство. Кобель давно поднаторел в поиске куличков, да и чутьё у него оказалось отменным. Щёлкал дупельков одного за другим - стойка за стойкой. Почти без пропусков, пустырей и споров.
И вот позади каждодневные уроки-тренировки. Пришло время экзаменов - 25 июля. В предрассветной прохладе человек и собака, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, спускаются к пойме, спеша начать долгожданную охоту…
Рей почти не знал поводка. От рождения был у него один конек – редкая покладистость и преданность. По команде всегда послушно шёл рядом; оставленный без привязи у дверей продмага, смиренно ждал Михалыча, пока тот наболтается с молодой симпатичной продавщицей Катей. Даже когда парень шутки ради, клал ему на нос кусок сыра, приговаривая: «Нельзя!», Рэй покорно сидел столбиком, пуская из-под брылей на пол ниточку слюнки. Вот и сейчас, на краю так манящего простора пожни, пристально ожидая от хозяина малейшего знака, курцхаар проникновенно заглядывал ему в глаза, как бы спрашивая: “Ну что, можно?”.
А Михалыч, смакуя момент, не спешил. Переломил двустволку, достал из патронташа два папковых самокрута с «бекасинником» и вложил их в стволы. Прикрыв глаза от удовольствия, он вдохнул полной грудью свежий, влажный воздух просыпающейся поймы. Он разлился по телу томительной истомой, и Михалыч сам будто растворился в окружающей его красоте, на мгновение прочувствовав её каждой клеточкой своего тела: парящая теплом гладь реки, изогнутые ивовые кусты на её крутом берегу, склонившие ветви к самой воде, над которой носятся за мошкарой суетливые ласточки; кряква, кормящаяся в камышах, где так пахнет сыростью и ряской; бусинки росы, рассыпавшиеся по траве; запах сырой земли и листьев на деревьях; крик чайки высоко в небесах… Всё вокруг было близким и родным, знакомым с самого детства... Михалыч закрыл ружьё и негромко скомандовал собаке: «Ищи!».
Рэй только этого и ждал. Разжатой пружиной он сорвался в стремительный галоп. Курцхаар буквально летел над зеленым ковром покоса, отдавая себя всего безудержному бегу. Кофейная брылястая морда с белой проточеной между глаз растянулась в счастливой улыбке. Ровным челноком легавая ходко обыскивала луг, оставляя за собой темно-зеленый шлейф на мокрой от росы траве.
Вдруг кобель, словно спотыкнувшись о невидимую преграду, резко развернулся на ветер. Ухватившись высоко поднятым носом за струйку дурманящего запаха, он, осторожно переступая, будто на цыпочках, протянул метров семь и стал. Подрагивающий вначале, обрубок хвоста застыл поднятой вверх антеннкой, и легавая, вытянувшись стрелочкой, замерла в точёной стойке, приподняв переднюю лапу. Сердце Михалыча радостно ёкнуло и застрочило швейной машинкой. На ставших почему-то ватных ногах он поспешил подойти к курцхаару. Вот он рядом с ним. Рэй, замерев, не шелохнётся, сверля напряжённым взглядом, что-то скрытое среди зеленой сочной травы. Только лёгкая дрожь бьёт по его поджарым бокам. Дрожащими руками охотник взвёл курки и взял на изготовку ружьё, неожиданно ставшее невероятно тяжёлым.
В висках оглушительно стучала кровь, и собственный голос показался Михалычу каким-то далёким и чужим: «Вперёд!». Рэй спущенной с тетивы стрелой сделал пару стремительных прыжков. «Прр!» - резанул воздух тугой всполох меленьких крыльев. Из-под носа легавой взметнулся носатый куличок. Мелькнув серым с пестринами брюшком, птица медленно потянула над лугом, тяжело переваливаясь с боку на бок. Дупель!
Уставившись на кулика и не видя мушки, Михалыч выпалил наугад. Конечно, промахнулся. Торопливо добавил с левого ствола. Снова промах! Растерянный и опустошенный, он стоял посреди луга с опушенным ружьём, наблюдая, как дупелёк перемахнул через речку и, трепеща крылышками, сел у ракитового куста на той стороне. «Эх, мазила! Как же можно было так опростоволоситься!» - всё крутилось в голове заевшей пластинкой…
Из оцепенения его вывело тихое поскуливайте. Курцхаар, заискивающе виляя хвостом, с нетерпением ждал команды, чтобы продолжить охоту. Михалыч рассеянно махнул ему рукой, и кобель припустил по полю на резвом аллюре.
Не прошло и пяти минут, как его бег неожиданно оборвался, и Рэй с ходу стал. Стал коротко, присев на передние лапы и оттопырив вверх сигарку хвоста. Команда, короткий бросок, и, недовольно крякнув, из-за кочки выпорхнул ещё один дупель. На этот раз Михалыч, успокоившись, отпустил немного птицу и спокойно посадил её на мушку. Над утренней пожней громыхнул выстрел. Долгоносик послушно сложил крылья и пёстрым комочком повалился в отаву.
Рэй принёс битую птицу. Не жадничал, на жамкал. Подал аккуратно, бережно. Холодный собачий нос ткнулся в руку хозяина. Венчая успешную охоту, в ладонь Михалыча лёг увесистый, нагулявший жирка дупелёк. Эх, мал золотник, да так дорог!
Насмотревшись вдоволь на добытый трофей, Михалыч приторочил к ягдташу птицу и, вдруг растрогавшись, присел и обнял Рэя. Тот по-собачьи преданно заластился к хозяину, норовя лизнуть его в лицо и обдавая небритую щеку Михалыча частым, жарким дыханием. Так и просидел Михалыч на траве в обнимку с собакой минуть десять, говоря её что-то несвязанное, но очень-очень доброе. Сердце его переполняла безграничная радость,что редко бывает со взрослым человеком и запоминается надолго. Поднявшись наконец на ноги, Михалыч, абсолютно счастливый, подал знак Рэю. Курцхаар снова весело пустился в азартный поиск…
В то утро легавая была в ударе, радуя хозяина красивыми работами и скульптурными стойками. И не было в них ни одно изъяна, к которому мог бы прицепиться даже самый придирчивый зритель. Охотник и собака шли всё дальше и дальше через пойму, пока патронташ Михалыча не опустел. Жаркий блин солнца, пламенея, поднимался по небосклону. Утро переходило в день. Пришло время уходить. Но завтра они непременно сюда вернуться снова…
…Уголёк окурка обжёг пальцы, и старый егерь очнулся от воспоминаний. На востоке вставало солнце. В пойме внизу играла в его лучах жилка извивающейся речки. Разгулявшийся ветер ходил волнами по зеленому ковру поднявшейся отавы…
Давно уже ушёл в страну вечной охоты Рэй. Много у них было добрых, ярких охот, что память Михалыча теперь бережно хранит через годы. Другую легавую так и не смог он завести. Не манила его больше по утрам, поблескивая росой, широкая пойма. Ходил он туда теперича разве что за уткой, равнодушно провожая взглядом выпорхнувших из-под ног дупельков с бекасиками. Будто что-то надломилось, перегорело у него в душе. Ведь как можно найти замену тому, что бывает в жизни только раз? Не войдёшь в одну и ту же воду дважды… Новый щенок, его взросление и его первое поле – всё это будет только повторением пройдённого, давно пережитого. И за этим, новым, зыбкой тенью, бередя старую рану, будет проступать его Рэй, первый и неповторимый.
Дмитрий Каширин 15 ноября 2015 в 22:42[list=Всю ночь Михалычу снилась какая-то ерунда. Он елозил, переворачивался с боку на бок и под утро окончательно проснулся. Нашарив босыми ногами тапочки, старый егерь встал и, скрепя половицами, пошаркал на крыльцо перекурить.
Улица обняла предрассветной прохладой. На дворе стояла нетронутая тишь. Дом Михалыча был в деревне крайним, стоял на пригорке, окнами выходя на широкую пожню. Через её зелёную ширь, раскинувшуюся на километры, петляла змейкой небольшая речушка. Над водою клубился парок. Пахло утром и мокрой от росы травой. По безоблачному небу растекался нежной акварелью алый отблеск приближающейся зари. Вспугнув тишину, прокричал петух. Где-то внизу в пойме щёлкнул кнут и, звучно матерясь, пастухи погнали на выгон коров. Михалыч приподнял голову и посмотрел в крону старой раскидистой берёзы у избы. Монетки листиков дрожали под дыханием лёгкого, ровного ветерка. «Самое время сейчас пройтись по полям с собачкой», - невольно подумалось ему.
И проступило, как наяву, накатило забытое старое. Такое же тихое утро, и проснувшийся ветер еле слышно шелестит листвой на той же берёзе, только ростком она много поменьше. Михалыч, ещё молодой, пружинистым шагом спускается по угору к пойме. Подпоясан патронташем, потёртый кожаный ягдташ одет через плечо, в руках отцовская тозовка. Рядом у ноги послушно вышагивает курцхаар Рэй. Статный, поджарый, налитые мускулы переливаются узлами под крапчатой шкурой.
Двухмесячным щенком его Михалыч взял. Так, из прихоти, поддавшись уговорам. Соблазнил приятель, московский дачник. От суки его последний щен в помёте оставался. Отдал почти задаром. Помог натаскать, да больше, наверное, не кобеля, а самого Михалыча. Ведь хороших кровей легавая - её чуть подтолкни в нужном направлении, сама заработает. Тут главное - не навредить неумелыми командами, не сбить собаку с пути верного. Долго объяснял городской деревенскому, что к чему, как ведёт себя легавая в поле, где её похвалить надо, а где маленько подправить. Вник в конце концов Михалыч в азы легашачьей охоты и заболел ей, заболел крепко. Радуясь, как ребёнок, первой стойке своего питомца, глядя, как тот набирается сил и опыта, любовь к этой охоте росла и крепла в Михалаче вместе с его Рэем.
Косили в те времена много, и дупеля по пожням было в достатке. Каждый день пропадал в полях парень, натаскивал Рэя, шлифовал его мастерство. Кобель давно поднаторел в поиске куличков, да и чутьё у него оказалось отменным. Щёлкал дупельков одного за другим - стойка за стойкой. Почти без пропусков, пустырей и споров.
И вот позади каждодневные уроки-тренировки. Пришло время экзаменов - 25 июля. В предрассветной прохладе человек и собака, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, спускаются к пойме, спеша начать долгожданную охоту…
Рей почти не знал поводка. От рождения был у него один конек – редкая покладистость и преданность. По команде всегда послушно шёл рядом; оставленный без привязи у дверей продмага, смиренно ждал Михалыча, пока тот наболтается с молодой симпатичной продавщицей Катей. Даже когда парень шутки ради, клал ему на нос кусок сыра, приговаривая: «Нельзя!», Рэй покорно сидел столбиком, пуская из-под брылей на пол ниточку слюнки. Вот и сейчас, на краю так манящего простора пожни, пристально ожидая от хозяина малейшего знака, курцхаар проникновенно заглядывал ему в глаза, как бы спрашивая: “Ну что, можно?”.
А Михалыч, смакуя момент, не спешил. Переломил двустволку, достал из патронташа два папковых самокрута с «бекасинником» и вложил их в стволы. Прикрыв глаза от удовольствия, он вдохнул полной грудью свежий, влажный воздух просыпающейся поймы. Он разлился по телу томительной истомой, и Михалыч сам будто растворился в окружающей его красоте, на мгновение прочувствовав её каждой клеточкой своего тела: парящая теплом гладь реки, изогнутые ивовые кусты на её крутом берегу, склонившие ветви к самой воде, над которой носятся за мошкарой суетливые ласточки; кряква, кормящаяся в камышах, где так пахнет сыростью и ряской; бусинки росы, рассыпавшиеся по траве; запах сырой земли и листьев на деревьях; крик чайки высоко в небесах… Всё вокруг было близким и родным, знакомым с самого детства... Михалыч закрыл ружьё и негромко скомандовал собаке: «Ищи!».
Рэй только этого и ждал. Разжатой пружиной он сорвался в стремительный галоп. Курцхаар буквально летел над зеленым ковром покоса, отдавая себя всего безудержному бегу. Кофейная брылястая морда с белой проточеной между глаз растянулась в счастливой улыбке. Ровным челноком легавая ходко обыскивала луг, оставляя за собой темно-зеленый шлейф на мокрой от росы траве.
Вдруг кобель, словно спотыкнувшись о невидимую преграду, резко развернулся на ветер. Ухватившись высоко поднятым носом за струйку дурманящего запаха, он, осторожно переступая, будто на цыпочках, протянул метров семь и стал. Подрагивающий вначале, обрубок хвоста застыл поднятой вверх антеннкой, и легавая, вытянувшись стрелочкой, замерла в точёной стойке, приподняв переднюю лапу. Сердце Михалыча радостно ёкнуло и застрочило швейной машинкой. На ставших почему-то ватных ногах он поспешил подойти к курцхаару. Вот он рядом с ним. Рэй, замерев, не шелохнётся, сверля напряжённым взглядом, что-то скрытое среди зеленой сочной травы. Только лёгкая дрожь бьёт по его поджарым бокам. Дрожащими руками охотник взвёл курки и взял на изготовку ружьё, неожиданно ставшее невероятно тяжёлым.
В висках оглушительно стучала кровь, и собственный голос показался Михалычу каким-то далёким и чужим: «Вперёд!». Рэй спущенной с тетивы стрелой сделал пару стремительных прыжков. «Прр!» - резанул воздух тугой всполох меленьких крыльев. Из-под носа легавой взметнулся носатый куличок. Мелькнув серым с пестринами брюшком, птица медленно потянула над лугом, тяжело переваливаясь с боку на бок. Дупель!
Уставившись на кулика и не видя мушки, Михалыч выпалил наугад. Конечно, промахнулся. Торопливо добавил с левого ствола. Снова промах! Растерянный и опустошенный, он стоял посреди луга с опушенным ружьём, наблюдая, как дупелёк перемахнул через речку и, трепеща крылышками, сел у ракитового куста на той стороне. «Эх, мазила! Как же можно было так опростоволоситься!» - всё крутилось в голове заевшей пластинкой…
Из оцепенения его вывело тихое поскуливайте. Курцхаар, заискивающе виляя хвостом, с нетерпением ждал команды, чтобы продолжить охоту. Михалыч рассеянно махнул ему рукой, и кобель припустил по полю на резвом аллюре.
Не прошло и пяти минут, как его бег неожиданно оборвался, и Рэй с ходу стал. Стал коротко, присев на передние лапы и оттопырив вверх сигарку хвоста. Команда, короткий бросок, и, недовольно крякнув, из-за кочки выпорхнул ещё один дупель. На этот раз Михалыч, успокоившись, отпустил немного птицу и спокойно посадил её на мушку. Над утренней пожней громыхнул выстрел. Долгоносик послушно сложил крылья и пёстрым комочком повалился в отаву.
Рэй принёс битую птицу. Не жадничал, на жамкал. Подал аккуратно, бережно. Холодный собачий нос ткнулся в руку хозяина. Венчая успешную охоту, в ладонь Михалыча лёг увесистый, нагулявший жирка дупелёк. Эх, мал золотник, да так дорог!
Насмотревшись вдоволь на добытый трофей, Михалыч приторочил к ягдташу птицу и, вдруг растрогавшись, присел и обнял Рэя. Тот по-собачьи преданно заластился к хозяину, норовя лизнуть его в лицо и обдавая небритую щеку Михалыча частым, жарким дыханием. Так и просидел Михалыч на траве в обнимку с собакой минуть десять, говоря её что-то несвязанное, но очень-очень доброе. Сердце его переполняла безграничная радость,что редко бывает со взрослым человеком и запоминается надолго. Поднявшись наконец на ноги, Михалыч, абсолютно счастливый, подал знак Рэю. Курцхаар снова весело пустился в азартный поиск…
В то утро легавая была в ударе, радуя хозяина красивыми работами и скульптурными стойками. И не было в них ни одно изъяна, к которому мог бы прицепиться даже самый придирчивый зритель. Охотник и собака шли всё дальше и дальше через пойму, пока патронташ Михалыча не опустел. Жаркий блин солнца, пламенея, поднимался по небосклону. Утро переходило в день. Пришло время уходить. Но завтра они непременно сюда вернуться снова…
…Уголёк окурка обжёг пальцы, и старый егерь очнулся от воспоминаний. На востоке вставало солнце. В пойме внизу играла в его лучах жилка извивающейся речки. Разгулявшийся ветер ходил волнами по зеленому ковру поднявшейся отавы…
Давно уже ушёл в страну вечной охоты Рэй. Много у них было добрых, ярких охот, что память Михалыча теперь бережно хранит через годы. Другую легавую так и не смог он завести. Не манила его больше по утрам, поблескивая росой, широкая пойма. Ходил он туда теперича разве что за уткой, равнодушно провожая взглядом выпорхнувших из-под ног дупельков с бекасиками. Будто что-то надломилось, перегорело у него в душе. Ведь как можно найти замену тому, что бывает в жизни только раз? Не войдёшь в одну и ту же воду дважды… Новый щенок, его взросление и его первое поле – всё это будет только повторением пройдённого, давно пережитого. И за этим, новым, зыбкой тенью, бередя старую рану, будет проступать его Рэй, первый и неповторимый.
Дмитрий Каширин 15 ноября 2015 г.
Старый дом
Еле приметная дорожка справа в ельнике отвернула в сторону от наезженной пыльной гравийки. Полузаросшая, полузабытая, она долго петляла через чащу, словно вспоминая дорогу к дому.
И наконец, вспомнив, вывела к небольшой деревеньке в четыре дома, притулившейся на краю выкошенного светлого пригорка.
Жилой казалась только крайняя, почерневшая от дождей и времени, изба с ровно сложенной поленницей и опрятной лужайкой перед крыльцом. Остальные дома, покинуто утопая по окна в бурьяне, молчаливо смотрели на нагрянувших путников битыми глазницами окнами.
Я тормознул у крайнего и, сдав назад, давя разросшиеся лопухи, поставил машину у самого крыльца. Этот пятистенок казался самым захиревшим по сравнению со своими соседями-братьями. Настил веранды, не выдержав снегопадов, полностью обвалился, увлекая за собой вниз часть черепичной крыши. Опора, держащая русскую печку, выгнила, и та, валя прогнивший пол, тяжело рассыпалась кирпичом по всей избе. Суетливые сквозняки, завывая в углах хозяевами, шныряли там, где когда-то были тепло и уют. Поднявшийся по крышу березняк, наползший с примыкающего к деревне поля, крепко обхватил за завалинки старушку избу.
Я выпустил из машины поскуливающего курцхаара, достал патронташ и собрал ружье. Окинул еще раз взглядом разваливающийся дом и, не удержавшись, снова зашел в него. Что-то манило, притягивало меня в этой уходящей в небытие покосившейся махине, тянувшей за собой в землю и судьбы поколений, проживших здесь свой век. И, пока еще можно было прикоснуться к остаткам неистлевшей истории, я, осторожно ступая, шел через комнаты, дотрагиваясь рукой до опустевшего запылившегося серванта, мозайки потрескавшейся краски на кухонном столе, вороха тряпья на лавках. Выцветшая пачка писем на подоконнике, забытая цветастая кофточка на гвоздике, на прогнувшихся от сырости половицах пожелтевшая фотокарточка с двумя стариками.… Кто жил здесь, какие истории прячутся за этим подернутыми плесенью стенами?..
Пройдя через избу, я открыл скрипучую дверь в подворье. На еще сохранившемся деревянном настиле россыпью тускло блестели какие-то металлические шарики. Я наклонился и поднял один из них. Отливаясь свинцовым блеском, в мою ладонь легла увесистая дробинка. Первый номер или, может, «нулевка». Значит, хозяин этого дома тоже был охотником. Что же, брат-охотник, позволь мне пройтись тропами, что ты ходил…
С собакой мы быстро миновали мелятник на краю деревни и вывалили на небольшое вытянутое на полкилометра польцо, плотно поджатое с боков наступающим лесом. Вечерело, и ветер по обыкновению стих. Душисто пахло умытым ливнем разнотравьем. Тяжелые свинцово-синие тучи таяли вдалеке, и небо очистилось до нежно-голубого. Попрятавшись от непогоды, кузнечики тихо скрипели, настраиваясь на вечерний концерт.
Не особо надеясь на удачную охоту, я побрел кромкой поля, изредка посвистывая легавой и поправляя ее ход. Солнце, остыв, лениво падало к горизонту. В душе царили тишь и благодать.
Раскатав болотники, я шел и шел вперед, пожевывая попавшуюся под руку былинку и все думая о том доме и незнакомом охотнике, что бродил теми же местами, какими сейчас иду и я.
Исправно челноча в высоком травостое, Цунка вдруг осеклась и потянула в сторону. Азартно похрюкивая и мельтеша обрубком хвоста, она копнула носом на пригорке, там, где трава была пониже. Разобравшись в набродах, легавая прихватила верхом запах птицы и высоко подняв брылястую морду, уверенно повела к опушке леса. Переломив двустволку, я сбросил в карман «десятку» из стволов, сменив патроны на седьмой номер. Вижу, вижу по тебе, Цуна, что по тетеревам работаешь. Сейчас постреляем. Лишь бы не забрались они от дождя в лес, тогда толку будет мало. Но именно так и вышло. Настойчиво запищал бипер у кромки поля. Курцхаар, вытянувшись в струнку, стал у самого леса. Кусты и пышная листва осинника надежно закрывали притаившихся за ними птиц. Ни прогала, ни просвета. Но делать нечего — легавая свою работу исправно сделала, и надо закончить начатое. Команда — «вперед!», несколько метров острожной, нервной подводки. Полог леса взрывается грохотом поднявшегося разом на крыло выводка. Тревожное квохтанье тетерки, роняя капли дождя, по листве пробежала дрожь, и шумно замелькали среди деревьев большие пестрые птицы. Не удержавшись, палю навскидку в мелькнувший силуэт. В азарте даже не приметил, дурачина, кого бью-то, петушка или курочку? К счастью, обошлось, промазал. Вот бы была оказия сбить в этой неразберихе матуху. Легко испортить охоту одним выстрелом…
Дальше идем, вниз под горку. Польцо закачивается березовым перелеском. В старой лесовозной колее набралось дождевой воды, и кабан, разрыв глинистую почву, устроил в ней себе купалку. Судя по следу — хороший одинец. Торчит у всех на виду коренастый крепыш-подберезовик с бурой шляпкой. Листву кое-где уже тронула желтизна. Совсем скоро осень.
С перелеска набрели на большую лесную поляну. В середине заросший камышом пруд. Собаку к ноге, идем осторожно, выверяя каждый шаг. Воображение уже рисует стайку крякв, устроившихся на дневку в тихом месте. Вздрагиваю, как только хрустнет под ногами сухой багульник. Как бы не подшуметь… С колотящимся от волнения сердцем украдкой заглядываю за камыши. Но зеркальце пруда чисто и неподвижно. Послал Цунку проверить, та, чавкая в прибрежный грязи, исправно обошла прудок. Даже ни бекасика. Пустое место. И вся поляна такая же. Будто повымерло все. Вездесущие коростели и те куда-то запропастились…
Солнце уже коснулось деревьев. Повеяло долгожданной прохладой. Кузнечики, осмелев, громче застрекотали в траве. Ласточки вылетели на вечернюю охоту за мошкарой. В воздухе пахло отцветшим иван-чаем, увядающим бурьяном, тянуло с леса еловой свежестью.
Где-то далеко забрехали собаки. Мы двинулись в ту сторону и, спустя немного времени, вышли на уходящее в гору широкое поле, раскинувшееся на километры по склону. Очевидно, оно некогда было колхозным, но уже давно не засеивалось. Вдалеке белел развалившейся кладкой хлев, а за ним, в гуще крон, угадывались верхушки деревенских крыш. Невысокая пожухлая травка по всему полю не сулила хорошей охоты. И, глядя на разлившийся по вечернему небу золотистый закат, я уж думал повернуть назад к машине. Но за опушкой окаймляющего поле леса глаз заприметил какой-то просвет. Больше ради интереса я потопал посмотреть, что это маячит за ним. Вскоре вышел на тихую лесную полянку. Какой-то местный браконьер посеял в ее дальнем конце пятачок овса и сколотил между двух берез нехитрый лабаз. Почти с края поля Цуна кого-то причуяла и, протянув метров двадцать, застыла в стойке. С ружьем наготове я подошел вплотную к собаке. Выводок тетеревов, ладных, уже почти перелинявших в осеннее перо, шумно рванул в разные стороны из пестрого разнотравья. На этот раз время у меня было, и я удачно сбил дуплетом двух петушков. Собака исправно подала обоих...
В тот вечер на обратном пути нам снова улыбнулась удача. Еще пара чернышей, взятых с другого выводка, отправились в сетку моего ягдташа. Охотничья сумка, потяжелев, изрядно оттягивала плечо. Довольный, я шел пружинистым шагом, срезая через мелколесье угол к деревне.
За горизонтом догорала алыми отблесками заря. Небо налилось густой синью, и на нем зажглись первые звездочки. Ах, какая сегодня будет звездная ночь! Такие бывают лишь в августе. Полная луна, невероятно огромная, щербатая, нависла над лесом. Трепеща крылышками, в сумраке мелькали, гоняясь за крылатой мелюзгой, козодои. Потянуло ночным холодком. На поля ложился зыбкой дымкой туман. Все стихло в округе, только неугомонные кузнечики продолжали тренькать в высокой траве.
И как-то само собой, незаметно, наплыло ощущение полнейшего счастья. Душевного, среднерусского, немного печального. В нем было все: и красота уже начавшей увядать природы, и близость осени, деревья и поля вокруг, дом, полуразвалившийся, навеки опустевший, люди, жившие здесь, которых я никогда не знал, но сейчас, через эти луну и лес, чувствовал их, как родных. И тот незнакомый охотник, наверное, уже умерший, но снова оживший через меня, когда я, идя через эту красоту, почувствовал то же, что чувствовал и он когда-то.
…Рыкнул заведенный двигатель, в свете фар вспыхнули бликами окна старого дома. Вспыхнули на минуту и, как тронулась машина, погасли в окутавшей темноте. До свидания, дом, прощай, неизвестный охотник. Мы сюда еще обязательно вернемся…
Дмитрий Каширин 19 октября 2015 г.
_____________________________________________________
И. Алёхин
«Мои разговоры с собаками»
– На прогулку выходи! - говорю я, выходя рано утром во двор.
Из большой, вместительной будки показываются сразу две головы: маленькая лукавая, и большая прямодушная и заспанная. Собаки начинают юлить вокруг меня, как бы извиняясь за то, что проспали свою собачью службу и хозяин застал их врасплох. Путаются поводки и ошейники, но вот, наконец, мы выходим гулять в парк, который расположен совсем рядом.
Собаки тащат меня с такой силой, что впору возмущаться. Но я понимаю, что их тренированные частыми охотами мышцы требуют разминки и, скорее для порядка, одёргиваю их строгой командой - «Назад»!
Дратхаар Джек и Русский спаниель Боня. Такое нелепое сочетание сложилось не по моей воле, но я полюбил этот комичный «смычок», придающий необычный колорит каждой охоте.
Боня, он же Бонифаций, неохотно отзывается на свою вторую кличку, чего не скажешь о «немце», который одинаково реагирует и на Джек и на Джексон. Я думаю – всё дело в ударениях. В первом случае оно меняется с «е» на «а», во втором – ударение на букву «е» остаётся прежним.
Первые подозрения в недостатке ума у Бони по этому поводу оказались ошибочными, потому что во многих вопросах он оказывался даже более смышленым, чем его «старший брат». Это касается всех меркантильных вопросов бытия. В получении еды и ласок от хозяина, а также отлынивании от работы – Боня явный фаворит. Например, гладить я могу либо только Боню, либо обеих собак одновременно. Если начать ласкать Джексона, спаниель тут же устраивает истерику, выплясывая рядом и стараясь оттеснить дратхаара.
Здоровенному Джеку это совершенно безразлично, но моё сердце не выдерживает. Свободной рукой я начинаю гладить Боню, который мгновенно исполняет свой коронный номер: падает на спину, подняв лапы кверху, ибо его живот – это зона высшего наслаждения. При этом кобелек жмурится от удовольствия, не забывая косить черным глазом на «старшего брата». В этом взгляде одновременно и подхалимаж и нескрываемое чувство превосходства. Я говорю: « Ну какой же ты, Боня, все таки… Какой же ты…». Какой он именно, я в этом случае определить не могу.
Они очень разные, эти два охотничьих пса, сказать точнее – совершенно разные. Общее у них лишь то, что они оба «лохматые», и вислоухие. И еще – они оба страстные охотники. Когда я был молод, то легко мог бы поспорить с ними в этом последнем качестве, но теперь… Теперь я умиляюсь их охотничьему фанатизму, и понимаю, что собаки эти даны мне судьбой может быть для того, чтобы не давать успокаиваться моей душе под грузом прожитых лет, и по-прежнему ощущать себя тем молодым, беззаботным и азартным охотником.
Джек – очень крупный дратхаар, с классическими бородой, бровями и усами. У него вообще все «классическое» - и окрас, и жесткая шерсть, и желтые глаза с глубоко выраженным смыслом. В его взгляде смешались и преданность, и ум, задорность и угрюмость, и даже печаль…
Мне всегда казалось, что немецкие породы выведены не естественным отбором с закреплением полезных качеств, как это было у пород английских, а какой-то неведомой нам генной инженерией или чудовищным по гениальности инбридингом. Мне кажется, «немцы» имеют более ярких и талантливых представителей, но подвержены нестабильности и даже возможному распаду породы от незнания этих особенностей при её ведении. Отсюда, видимо, и печаль в глазах Джека…
Боня – мелкий Русский спаниель яркого черно-белого окраса. Он свободно может пробежать под брюхом стоящего Джека.
Шерсть у Бони мягкая, шелковистая, как будто специально предназначенная для сбора семян чертополоха и репейника. Я поначалу с ужасом представлял, чтО будет, когда он на охоте забежит в обычные заросли. «Боня, Боня…- говорил я задумчиво, почесывая кобельку живот, когда он в очередной раз грохался передо мной на спину. – Что же с тобою будет…»
Оказалось – ничего страшного. Клубки шерсти вместе с намертво завалявшимися в них репяхами я после первой же охоты радикально остриг ножницами. Боня потерял часть своего кудрявого шарма, но зато собирать репяхи стал значительно меньше. Относился он к процедуре вычесывания чрезвычайно спокойно и терпеливо.
- Ты молодец, Бонифаций – говорил я ему, орудуя расческой, - ты просто молодец.
Странно, но степенный и с виду угрюмый «немец» к этому процессу имел, наоборот, предосудительное отношение. Правда, репяхи цеплялись у него в более чувствительных местах – бороде возле губ. Закатывались они так, что у меня опускались руки при их вычесывании. Джек нередко взвизгивал во время экзекуции, и я недоумевал, почему он до сих пор не откусит мне кисть руки или хотя бы один отдельно взятый палец.
Я говорил ему:
- Ну, потерпи, Джексон, потерпи, друг. Сейчас вытащим этих ежиков, расчешем тебе бороду, и будешь ты красавец. Стой спокойно.
Дратх вздыхал, словно лошадь, выкатывал желтые глаза и иногда мотал головой, от чего едва не сбивал меня с табуретки.
При обработке противоклещевыми препаратами все получалось с точностью до наоборот. Джек просто стоял, уткнувшись мордой мне в колени, пока я распределял содержимое пипеток на его холке.
Боня перед обработкой почему-то испытывал панический ужас, и старался спрятаться, чаще всего – под машиной в гараже. Выманить его оттуда удавалось только элементарной подачкой.
Изловленного пса приходилось держать на коленях, и теперь он, притворяясь покорным, лежал абсолютно неподвижно. Однако, во время процедуры приходилось следить, чтобы при малейшей возможности он не рванул у меня из рук.
- Бонифаций, ну чего ты боишься? Ты же мой любимый, хороший песик. Неужели тебя каждый раз нужно волоком доставлять на такие процедуры? И я объяснял ему особенности пироплазмоза, дирофиляриоза…Впрочем говорить можно что угодно, лишь бы тон был ласковым.
Когда мы впервые отправились на охоту втроем – Джеку шел уже четвертый год, а Боня чуть не дотягивал до полугода. Я терзался сомнениями, не будут ли собаки мешать друг-другу? Ведь они такие разные! Можно сказать – абсолютно разные по манере и широте поиска, по реакции на затаившуюся дичь.
Дратхаар работает со стойкой, спаниель поднимает дичь сразу. Теоретически сводить этих собак на охоте вместе было бы не разумным. Боня мог запросто мешать Джеку делать стойку, а учитывая неугомонность этого маленького кобелька, охота вообще могла стать проблемной.
Зная очень неприятную особенность Джека работать по чистым местам на большом удалении от меня, я предполагал, что он увлечёт за собой и Боню, который должен быть буквально «подружейной» собакой.
Но что я мог поделать? Спаниель появился у нас в доме нежданно-негаданно, совершенно не запланировано, и так случилось, что всем пришлось просто смириться с его появлением. Домочадцы к Боне быстро привыкли, а экзальтированные соседские мамы даже начали приводить своих малолетних чад для общения с этим ласковым чудом.
Кобелек естественно остался у нас навсегда, и встал вопрос о его приобщении к охоте, поскольку держать на диване охотничью собаку я считал преступлением.
Философское «единство и борьба противоположностей» проявлялись во всём. Джек брал из рук какой-нибудь лакомый кусок медленно и аккуратно. Боня бросался на еду так, как - будто с рождения его не кормили. Однажды, слегка прикусив мне палец и получив за это подзатыльник, он, не переставая чавкать, даже не задумался, за что его любимый хозяин проявил к нему такую неблагосклонность.
- Ну что ты за человек такой, Бонифаций? – говорил я ему - Никакого у тебя воспитания. Ты что – самый голодный у нас? Посмотри, Джек сидит спокойно, и еду берет спокойно, и ест спокойно. А ты ведёшь себя некультурно и глотаешь, как удав… Ты жевать вообще умеешь?
Боня перебирал лапами, и преданно смотрел мне в глаза, разве что только не пожимая плечами: ну что, мол, поделаешь – такой вот я.
По-разному собаки вели себя и по приезду в угодья: стоило приоткрыть дверь багажника, как из - под неё вылетал Боня. На окрики он не обращал никакого внимания.
Джек же сидел в багажном отделении как сфинкс, ожидая, пока я застелю бампер краем плащ-палатки во избежание царапин от когтей, и дам ему команду «Вперёд»! Видимо, он воспринимал свой выход по ковровой дорожке, как должное.
- Вот смотри, паршивец – ласково говорил я, обращаясь к Боне, который с лаем носился вокруг машины, в полном восторге от того, что на мне была охотничья одежда. – Смотри, как ведет себя умная и воспитанная собака! А ведь я Джека этому не учил! Он сам постиг. А ты…Но «паршивец», не слушая, уже «метил» кусты поотдаль.
Усаживались в машину собаки тоже по-разному. Джек по команде мощным прыжком оказывался внутри и сразу замирал с гордо поднятой головой. Ему нравилось быть умной и строго воспитанной собакой. В такие моменты мне казалось, что, умей он говорить по-человечески, то запел бы «Deutschland, Deutschland uber Alles!»
Боня подбегал к машине слишком близко и прыгал через бампер кроссовера почему-то не прямо в багажное отделение, а наискось, точно так, как делают это прыгуны в высоту, разве что только не переворачиваясь через спину. Иногда разбега и толчка ему не хватало, и он соскальзывал с высокого бампера, сваливаясь на землю. При этом он страшно пугался своей неловкости, второй попытки делать ни за что не хотел, и в полном смятении забивался под машину. Приходилось доставать его оттуда и, как мягкую игрушку укладывать в багажник. В машине он, впрочем, тут же оживал, начинал носиться по багажному отделению и зачем-то рычать на Джека, который его совершенно не трогал, а только флегматично и с недоумением смотрел на проделки этого маленького бесноватого лицедея.
- Ну и паршивец же ты, Бонифаций… - со смехом говорил я, захлопывая дверь.
На первых охотах Боня практически не спускал глаз со своего опытного товарища, и старался не отставать. Рослый дратхаар легко махал через заросли ежевики, ломился в камышах и просто пронизывал кусты. Боня скоро терял его из вида, и ориентировался по слуху, благо треск от Джека стоял, словно от трактора. Однажды в большом мысу тростника на краю старого сада Боня умудрился потеряться и завыл протяжно и жалобно. На мой зов, правда, вылез довольно быстро, и радостно запрыгал вокруг нас Джеком. Он нисколько не признавал своей оплошности и всем своим существом уличал нас в игре с ним в прятки. Больше он не терялся никогда, потому что был от природы сметлив и осторожен.
_________________________________________________________